Не так давно кандидат в президенты Южной Кореи Юн Сок Ёль заявил, что допускает упреждающий удар по КНДР, так как если ракета с ядерной боеголовкой атакует Сеул, ее практически невозможно перехватить» и остается бить на опережение.
Это высказывание спровоцировало в стране всплеск полемики, а левая газета «Хангёре синмун» опубликовала по этому поводу материал с приписанной Бисмарку цитатой о том, что атаковать первым из страха, что ваш противник начнет войну, глупо и равносильно самоубийству.
Тем не менее и США, и Израиль в разное время совершали атаки, которые позиционировались как упреждающие удары. И если применительно к корейским делам вопрос о том, не вызовет ли попытка атаковать пусковые установки Севера полномасштабное столкновение, звучит резонно, то в других регионах метод «нападение — лучшая защита» оправдывает себя как минимум применительно к ударам по базам террористических организаций.
Однако у превентивного удара есть несколько проблем, этических и не только, которые мы постараемся рассмотреть.
Формально превентивный удар – это хорошая стратегия: «Бей первым и не дай возможности противнику нанести удар тебе. В драке слабого против сильного (когда первый удар врага или долгая схватка однозначно являются поражением), бить первым — хороший способ развернуть ситуацию в свою пользу». В США и не только она вообще становится максимой действия силовых структур, разрешающих стрелять на поражение в случае подозрительных действий. В стране со свободным ношением оружия полицейский, заметивший, что при попытке задержания злоумышленник лезет в карман, вправе предполагать, что он лезет за оружием, и стрелять первым, пока не поздно.
Хотя формально упреждающий удар наносится первым, он является оружием последнего шанса, когда драка видится неизбежной. Но если драка НЕ неизбежна, превентивный удар уничтожает все возможности для разрешения конфликта кроме как силой.
Отсюда вытекает первая проблема – обоснование оправданности превентивного удара: и на личном, и на государственном уровне такую стратегию крайне желательно сопровождать железными доказательствами того, что объект удара действительно замышлял плохое. Иначе получится, как в многочисленных американских полицейских историях, когда впоследствии выяснялось, что подозрительные действия были интерпретированы неверно, но свою пулю жертва уже получила.
Добавим к этому то, что решение о превентивном ударе часто принимается в короткие сроки и при неполной информации, а когда речь заходит о политических решениях, к нему добавляется так называемый инструментальный подход, суть которого в свое время определил Дик Чейни своей «доктриной одного процента»: если есть вероятность в 1%, что пакистанские учёные помогают Аль-Каиде строить или разрабатывать ядерное оружие, мы должны относиться к ней как к несомненному факту с точки зрения нашего ответа. Это не про наш анализ… Речь идёт о нашем ответе».
С точки зрения охранительного рефлекса (весьма распространенного среди силовиков вне зависимости от страны – такая работа) этот подход верен, потому что один процент может быть значительным числом, если мы говорим про анализ угроз – маловероятных, но имеющих критические последствия (как говорил тот же Чейни, «low-probability, high-impact event».).
Если существует 1%-ная вероятность аварии, мы должны разобрать весь механизм и убедиться в том, что все работает нормально. Если существует хотя бы 1%-ная вероятность эпидемии, мы должны принять максимальные меры по изоляции потенциального больного, даже если это ложная тревога.
Если же речь идет о потенциальном террористе, то в США в рамках Патриотического Акта можно заморозить его счета и прослушивать его телефоны, даже не имея однозначных улик, дабы он, если он действительно террорист, не успел совершить свое черное дело. А если он вдруг не террорист и будет возмущаться, – в таком важном деле «лучше перебдеть, чем недобдеть».
Именно потому, когда, скажем, США начинают искать оружие массового поражения в условном Ираке, их совершенно не волнуют последствия этих поисков для данной страны: «Мы должны абсолютно удостовериться в том, что у вас ничего такого нет и быть не может; любой подозрительный объект или объект двойного назначения будет восприниматься как доказательство наших подозрений, а нежелание сотрудничать (точнее, неукоснительно выполнять все распоряжения) расценивается как косвенная улика и признак того, что «им есть, что скрывать».
Поясним. В отдельных СМИ распространена версия, что США с самого начала знали, что у Ирака нет ОМП, и фабриковали данные для вторжения, но, как выяснили исследования автора, все было не так, и, возможно, хуже. Исходя из репутации Саддама Хусейна, США были совершенно уверены (вернее, убедили себя) в том, что такой тиран, как он, не может не иметь подобной программы, и если улик нет, то их просто хорошо спрятали и надо поискать еще. А любая ложь в строку при этом не перепроверялась, ибо не может же лгать демократический перебежчик!
Охранительный рефлекс строится на понимании, что лучше арестовать 10 потенциальных террористов, которые потом окажутся невиновными, чем пропустить одного, ущерб от действий которого в любом случае превзойдёт неприятности, связанные с нарушением прав указанной выше десятки. Что лучше: перебдеть и получить (минимум) плохую репутацию, чем недобдеть и пропустить катастрофу?
Темная сторона у этой медали есть. Любое упрощение процедуры, наподобие Патриотического Акта или иных форм особого разбирательства, с одной стороны, ведёт к оптимизации и дебюрократизации, с другой — увеличивает простор для злоупотреблений из-за закономерного ослабления систем контроля. Неслучайно люди с критичным отношением к власти и/или конспирологическим мышлением воспринимают подобные меры исключительно как изначально направленные на увеличивающиеся возможности злоупотреблять.
Далее, такой подход нивелирует разницу между сценариями с большей или меньшей вероятностью, что может, привести к эффекту самосбываюшегося пророчества, а с другой – такой ответ выглядит заведомо неадекватным. Комбинация демонизации и этого правила опасна вдвойне, потому что сначала мы рассматриваем данную вероятность (обычно с формулировкой «мы не исключаем того, что…»), исходя из априорного коварства режима, а затем согласно правилу 1% работаем с этой вероятностью как со стопроцентно доказанным фактом.
Кроме того, превентивный удар всегда вызывает неоднозначную реакцию общества: массы хорошо воспринимают действия государства, когда они совершаются в ответ. Вот теракт – вот ответная атака и наказание виновников. Если же речь идет не об ответе на случившееся событие, а о попытке предотвратить то, что в итоге не случилось, с моральным оправданием часто возникают вопросы. А был ли этот удар соразмерным? А не было ли это вообще провокацией? А не являются ли разговоры о том, что удар был превентивным, не более, чем оправданием того, кто захотел ударить первым?
Автор знает несколько неприятных ситуаций, когда де-факто речь идет о противостоянии двух правд, и сторона, которую ты должен выбрать, определяется вопросом веры или политической повестки в каждом конкретном случае.
Первая из таких дилемм широко актуализировалась благодаря движению «#MeToo». Женщина обвиняет насильника в преступлении, которое было совершено достаточно лет назад, так что иных доказательств, кроме ее слов, фактически нет. В результате получается, что общая презумпция невиновности, стоящая в основе судебной системы, сталкивается с презумпцией виновности насильника, распространенной в определенных кругах. Да, это часто воспринимается как оговор, однако истории, когда случившееся насилие действительно доказывает только заявление жертвы, тоже нередки. Универсального решения этой дилеммы нет.
Другой пример. Распространенное рассуждение о пытках, которые государственная система применяет к политическим активистам, и признания, которые они сделали под их воздействием. В историях такого рода очень часто речь идет о применении пыток, следы которых нельзя нормально запротоколировать физически, поэтому жертвам пыток надо бы верить на слово. Так мы снова сталкиваемся с презумпцией невиновности вообще против презумпции виновности режима, при том что не оставляющие следов пытки действительно есть в ассортименте.
Но общественное мнение хочет простых решений. Ему требуется некое универсальное мерило типа «раз обвинили, значит, насилие было», «раз пытали, значит невиновен». Если такого универсального решения нет, то начинают судить с точки зрения «свой-чужой»: им – террористы, нам – борцы за свободу. У них – насильник, у нас – жертва оговора.
С превентивными ударами то же самое, при том что обществу не всегда просто принять, что не случившееся будущее было хуже случившегося. Ведь то, что произошло – стопроцентная вероятность, а то, что могло случиться – всего один процент или больше. Аргумент «мы знаем, что этот милый щенок вырос бы в пса-людоеда, и застрелили его заранее», как правило, не работает. Нужны другие.
Более того, если в обществе присутствует социальный миф «власти скрывают» или иные формы недоверия к государству, возникает четкая презумпция виновности режима: «Конечно же, они атаковали невинных людей, а потом объявили их террористами по какой-то шкурной или политической причине». При том что мертвые боевики или предположительно боевики уже не расскажут, поскольку по ним нанесли удар раньше, чем они собирались атаковать.
Прямого вывода у этого эссе не будет, потому что обычно к каждой из подобных дилемм всё-таки прилагаются определенные мелкие детали, которые позволяют вынести взвешенное и оправданное решение в каждом конкретном случае, не оперируя квантором всеобщности. Но автор хочет обратить внимание на подобные коллизии и то, что в каждом конкретном случае надо внимательно изучать обстоятельства и причины.
Константин Асмолов, кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Центра корейских исследований Института Дальнего Востока РАН, специально для интернет-журнала «Новое Восточное Обозрение».
