Этот текст пишется в короткий промежуток между иранской атакой американских военных баз в Ираке и следующим шагом США, который может быть не менее жестким. Не будучи американистом или специалистом по Ближнему Востоку, автор не собирается предугадывать в деталях дальнейший ход эскалации, но хочет обратить внимание на то, как эта проблема видится с «корейского угла».
Автор уже писал о том, что если бы он был американским военным разработчиком, которому была поставлена задача выбрать страну, победа над которой однозначно показала бы, кто здесь мировой гегемон, он поставил бы на Иран по комплексу причин.
Во-первых, объект «показательной порки» должен быть не банановой республикой и не failed state, а страной с серьезными геополитическими претензиями. Кроме того, это должен быть «признанный враг всего мирового сообщества» с должным уровнем демонизации. Все это сужает список до двух кандидатов – Ирана и КНДР.
Во-вторых, Иран не обладает ядерным оружием, а про Северную Корею можно спорить, есть ли у них сейчас МБР с ядерной боеголовкой, но военные планировщики всегда исходят из худшего варианта, и авторское уважение к Майклу Помпео строится на том, что в свое время он открыто сказал, что рано или поздно северяне сделают ракету, она важна для них также, как Манхэттенский проект. Это значит, что северяне, пусть и теоретически, способны к тому минимальному уровню гарантированного сдерживания, при котором издержки неприемлемы. Грубо говоря, если вся территория КНДР превратится в пепел, но у Соединенных Штатов в ответ ядерному удару подвергнется Лос-Анджелес, эту войну нельзя назвать победной. А надеется на ПРО как на абсолютный щит со 100% гарантией опасно.
В-третьих, Северная Корея менее «прозрачна», и это значит, что при расчете параметров столкновения по сравнению с Ираном гораздо больше неучтенных факторов. Условно говоря, нельзя сказать, какое количество целей ложное, как много выкопано подъемных объектов, рассчитанных на то, чтобы пережить превентивный удар, каковы теоретические запасы топлива с учетом развития «одноуглеродной химической промышленности». По Ирану информации больше, это позволяет более точное планирование.
В-четвертых, рядом с Ираном нет настолько близких стратегических союзников, жертвовать которыми не хочется. Северная Корея даже при помощи ракет малой дальности может нанести удар по инфраструктурным объектам Южной Кореи и Японии, как минимум для того, чтобы сорвать переброску войск в зону конфликта и нанести очень серьезный сопутствующий урон. При этом продемонстрированные в течение 2019 ракеты малой дальности и крупнокалиберные РСЗО ставят под сомнение возможности Южной Кореи противоракетной обороны. В случае же с Ираном Израиль все-таки дальше, а что касается угрозы атаки нефтеносных месторождений на Ближнем Востоке, не следует забывать про стратегический запас США и американские надежды на сланцевую промышленность. Иными словами, Америка рассчитывает прожить без арабской нефти.
В-пятых, в случае с Северной Кореей вторжение должно быть согласовано с Пекином и Москвой. ТВД слишком близко, и если в случае конфликта Север не будет каким-то образом выставлен агрессором, Москва и Пекин открыто или нет могут оказать Пхеньяну довольно существенную помощь. Вероятность того, что РФ и КНР также серьезно «впишутся» за Иран, представляется значительно меньшей (хотя, возможно, представляется с т.з. американского стратега).
В-шестых, если в случае с Севером надежды на пятую колонну, тем более массовые выступления против режима, исчезающее малы, в случае с Ираном такая вероятность теоретически больше. Есть и либеральные политики, и довольно активное протестное движение. Понятно, что и в этом случае гипотетический планировщик рискует переоценить его возможности, но как бы то ни было, здесь есть хотя бы какой-то шанс. Тем более что, с т.з. автора, Соединенным Штатам не обязательно водружать флаг в центре Тегерана. Более вероятна стратегия, направленная на то, чтобы разнести дальнобойным и высокоточным оружием гражданскую и военную инфраструктуру, спровоцировав управленческий кризис, который, в свою очередь, сможет спровоцировать антиисламские выступления.
Теперь обратим внимание на некоторые элементы контекста. Во-первых, американцы сразу же пошли на определенное давление. Можно было бы сказать, что удар наносился по главе проиранского ополчения, а что Сулеймани оказался с ним в одной машине, это трагическая неприятность, однако иранский генерал был заявлен первоочередной целью, и, более того, в качестве обоснования было выдвинуто то, что это был превентивный удар и враг планировал нечто большее; правда, с превентивными ударами всегда возникает определенная юридическая/этическая проблема, поскольку о том, что планировала жертва такого удара, мы не всегда сможем узнать.
Затем, чтобы ни говорили демократы, Трамп принял решение об атаке не спонтанно. Считается, что после гибели американского контрактника в результате ракетного обстрела госсекретарь, министр обороны и глава ОКНШ посетили Трампа и убедили его, что «пора».
Если смотреть на ситуацию в более долгосрочной перспективе и принять во внимание мнение ряда экспертов о том, что горячая война с Китаем стратегически неизбежна, война с Ираном может сыграть важную подготовительную роль.
Во-первых, удар по Ирану — это попытка «перерезать» бензиновый шланг, ибо не все знают, как выглядит ситуация: Китай инвестирует $280 млрд в нефтегазовую отрасль Ирана, но за нефть будут платить не в долларах, а в юанях или «мягких валютах», полученных от ведения бизнеса в Африке или в странах бывшего Советского Союза. Китай сможет покупать нефть, газ и продукты нефтехимии с гарантированной скидкой минимум в 12%, причем будет иметь право на отсрочку платежей на срок до двух лет. Также у Китая будет право преимущественного выкупа в новых или возобновленных нефтегазовых и нефтехимических проектах в Иране. Китайские компании смогут разместить в Иране около 5 тыс. сотрудников служб безопасности для защиты своих инвестиций, а также дополнительных сотрудников для обеспечения безопасности линий поставок нефти, в том числе в Персидском заливе.
Во-вторых, успех в войне с Ираном – это возможность выйти к Каспийскому морю, а оттуда в Центральную Азию. Подобный вариант весьма важен, поскольку дает возможность более прямого влияния на Синьцзян, где через какое-то время внезапно появляется уйгурское национально-освободительное движение, пользующееся дипломатической и военной поддержкой США и «всего цивилизованного сообщества», которое уже разогревается вопросом о концлагерях, этноциде и т.п.
В этом контексте возникает любопытный вопрос о том, насколько ситуация окажет влияние на корейский полуостров. Ким Чен Ын, безусловно, получает очередной предметный урок того, как хорошо иметь атомную бомбу. В такой ситуации региональная разрядка либо будет продолжаться, и Ким будет наслаждаться мирной передышкой, пока США будут заняты на Ближнем Востоке, либо он может использовать эту ситуацию для того, чтобы дополнительно, но аккуратно поднять ставки и вынудить США договариваться, исходя из того, что два серьезных конфликта Америка не потянет. При этом какие-то слова в поддержку Ирака, вернее Ирана, скорее всего, будут сказаны.
Вопрос в том, насколько у Пхеньяна будет желание начать помогать Ирану технологиями или экспертами. Существуют ли обязывающие договоренности, мы не знаем, а искушение проверить, как работают некоторые элементы техники, может быть соблазнительно. Однако риск тоже велик. Если Северная Корея открыто окажется союзником Ирана, это будет чревато как минимум окончательным превращением санкций в блокаду.
Куда более интересно то, что ждет Южную Корею. С одной стороны, союзнические обязательства существуют, и еще до январского обострения от Сеула требовали более активного участия в «обеспечении безопасности» в Ормузском проливе. С другой стороны, Южная Корея во многом зависит от иранской и ближневосточной нефти, и стараниями президента Муна эта зависимость несколько увеличилась. Таким образом, невыполнение союзнических обязательств может существенно усилить противоречия между Сеулом и Вашингтоном, в которых у Трампа хватает рычагов давления, в первую очередь, экономических. Но излишнее следование американским требованиям имеет шанс ударить по экономике страны, а также по имиджу Муна как гордого и независимого президента-популиста. Разумеется, активное участие в войне рискует похоронить и межкорейский диалог, в рамках которого Южная Корея оказывается марионеткой Вашингтона, неспособной к самостоятельным действиям. И все это происходит в ситуации, когда меньше ста дней осталось до парламентских выборов: победа консерваторов рискует досрочно превратить Муна в «хромую утку», а в наихудшем варианте через какое-то время стимулировать новый виток «народных гуляний за импичмент президента». Впрочем, более подробно южнокорейские проблемы от данного кризиса автор осветит в отдельной статье.
Конечно, автор не раз говорил о том, что 2020 год будет годом перемен с высоким шансом обострения ситуации. Но события развиваются более неожиданно и стремительно, пусть и в ином регионе. Конечно, очень хочется надеяться, что из сложившейся ситуации можно найти невоенный выход, но скорее хочется думать о ситуации, где грядущий вред можно будет умалить до минимального предела. Одно непонятно – каков этот минимальный предел.
Константин Асмолов, кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Центра корейских исследований Института Дальнего Востока РАН, специально для интернет-журнала «Новое Восточное Обозрение».
